Любезный доктор!

Довольно много лет тому назад, находясь в один скучный, пасмурный день в своем кабинете в Б–ой больнице, где я был несколько времени занят составлением свидетельств о смерти, я вдруг встал, охваченный уже в пятидесятый раз каким-то особенным, неопределенным ощущением. Я не мог хорошенько объяснить это чувство, но оно было связано с неудовлетворительностью моих клинических результатов. Первоначально я был большой энтузиаст в медицине, но один скептик профессор совершенно вышиб из меня всякую в веру, а затем усиленная больничная работа и ответственность, не по годам и опытности, еще более охладили меня. Пройдясь по комнате, я бросился в кресло, и мечты унесли меня в зеленые поля и веселые дни детства. Как раз в этот момент мимо окна проносили труп, и я сердито спросил служителя: «Тим, кто это теперь умер?» — «Маленький Джорджи, сударь».

Маленький Джорджи был безродный, бездомный сирота, которому мы дозволяли пользоваться пустыми кроватями. Он был общим любимцем, все ухаживали за ним, и смерть его опечалила всех.

Случилось это так: мне понадобилась кровать для страждущего острой болезнью и я велел переместить маленького Джорджи из занимаемого им теплого угла на кровать, стоявшую у окна; там он простудился, схватил плеврит и умер.

Сказал я cебе: если бы я только мог остановить первоначальную лихорадку, последовавшую за простудой у окна, Джордж, вероятно, остался бы в живых. Между тем, Джорджа лечили, кроме меня, три больничных врача совместно, и все-таки за лихорадкой последовал плеврит, а за плевритом водянка, и бедный маленький Джорджи скончался. Старый Тим был суровый человек, и я никогда не видел, чтобы он проявлял какое-нибудь чувство или сожаление о чьей-либо смерти, но и он, очевидно, собирался уронить слезинку в память Джорджи, ибо я заметил, что его внимание было как-то необычайно приковано к поверхности вымываемых им склянок. Как бы то ни было, Джорджи не стало, а я был уверен, что его можно было спасти, и это сознание подавляло меня.

В тот же вечер ко мне зашел пообедать сотоварищ, которому я сообщил о моем горе и о полурешимости отправиться в Америку и сделаться фермером: по крайней мере, я мог бы вести здоровую, натуральную жизнь.

Он убеждал меня изучить прежде гомеопатию и опровергнуть ее или же, если она покажется основательной, испытать ее в больнице.

После многих колебаний и опасений, точно я замышлял преступление, я добыл «Фармакодинамику» и «Терапевтику» Юза, которые, по словам моего приятеля, представляют хорошее введение в гомеопатию.

В одну или две недели я усвоил себе главнейшие пункты, придя к заключению, что или гомеопатия чрезвычайно важная вещь, или этот доктор Юз очень большой… Нет, слово это непарламентарно. Вам не нравится слово ...? Mне оно нравится, потому что с такой точностью выражает именно то, что я хочу сказать; в столь важном вопросе для меня нет срединного пути: или это чистая Божья правда, или это черная ложь. Дураком он никак не мог быть, потому что дуpаку таких книг не сочинить, а он говорит так красноречиво, от благородной души, что я тотчас же был извлечен из топи уныния — на короткое только время, а затем снова наступила реакция: разве я не прибегал часто к хваленым спецификам и планам лечения и не испытывал горького разочарования? Итак, мною опять овладело прежнее сомнение. «Как? — говорил я, — да сбыточное ли это дело? Нет, этого быть не может. Я получил образование в школах, и там добросовестные люди учили меня, что гомеопатия — терапевтический нигилизм. Нет, я не могу быть гомеопатом; я испытаю ее у постели, докажу, что она обман, и изобличу ее перед глазами восхищенной профессии».

Мысли мои, по случаю судьбы Джорджи, были заняты лихорадкой, и потому я изучил то, что гомеопаты говорят о ней, и нашел, что по их заявлению простая лихорадка купируется Аконитом. Если это верно, подумал я, и Аконит был бы дан заблаговременно, то маленький Джорджи был бы спасен.

Впрочем, простудные лихорадки встречались очень часто, а я заведовал палатой, где помещали больных детей, прежде чем выяснилась их болезнь, а затем их переводили в другие палаты, смотря по тому, появлялись ли у них пневмония, плеврит, ревматизм, гастрит, корь и проч.

У меня была под рукой тинктура аконита Флемминга, и я опустил несколько капель в большую бутылку с водой и поручил сиделке давать понемногу всем детям на одной стороне палаты, немедленно по их поступлении. Дети, находившиеся на другой стороне палаты, не должны были принимать раствор Аконита, а подлежали установленному до того времени правоверному способу лечения. На другое утро я нашел, что почти все дети на аконитной стороне были без лихорадки и большинство из них играли в постели. Только у одного оказалась корь и его пришлось перевести в соответствующую палату: я удостоверился, что Аконит не излечивает кори; остальные через день или два были отпущены восвояси.

Дети же, находившиеся на неаконитной, правоверной стоpоне, были в худшем или в том же самом положении, и были переведены в больницу большей частью с локализованными воспалениями, катарами, корью и проч.

То же самое повторялось изо дня в день: те, которые получали Аконит, обыкновенно через сутки или двое суток находились на пути к выздоровлению, исключая только те сравнительно редкие случаи, когда простуда оказывалась предвестницей какой-нибудь специфической болезни, как-то: кори, скарлатины, ревматической лихорадки; на них Аконит очень мало влиял. Большинство же случаев представляли настоящие простуды, которые Аконит излечивал сразу, хотя малютки обыкновенно становились бледными и, как я потом узнал, очень сильно потели.

Я ничего не сообщил сиделке о содержании моей бутылки, но она очень скоро окрестила ее в «лихорадочную бутылку д-ра Бернетта».

Некоторое время я был просто ошеломлен и проводил значительную часть ночей в изучении гомеопатии: днем у меня не было досуга.

Однажды я не мог сделать своих обычных обходов по палатам — кажется, я отсутствовал двое суток, с субботы по вторник — и, когда я опять пришел утром в детскую палату, сиделка показалась мне какой-то сдержанной и с несколько притворной покорностью сообщила мне, что, по ее мнению, можно отпустить всех больных.

«Это почему?» — спросил я.

«Да так как вас, доктор, не было ни в воскресенье, ни вчерашний день, то я давала ваше противолихорадочное средство всем; право, я не могу более видеть ваших жестоких опытов; все вы, молодые врачи, только производите опыты».

Я только сказал: «Хорошо, впредь давайте это лекарство всем вновь поступающим».

Так и делалось до моего оставления должности, и результатом этого лечения Аконитом было обыкновенно быстрое понижение температуры, а затем выздоровление. Когда же бывал сильно затронут желудок, я находил иногда, что Аконит бесполезен, если не было предварительно рвоты, и в таких случаях я давал легкое рвотное, после чего температура немедленно опускалась; и хотя я уже давно гомеопат, но держусь того мнения, что легкое рвотное действует хорошо, когда желудок обременен и не в состоянии облегчиться натуральной рвотой.

Впрочем, это мимоходом: я вхожу в эти предварительные, случайные и побочные обстоятельства только с той целью, чтоб Вас поставить на ту же почву, на которой я сам стою; они несущественны, так как ведут только к следующему: Аконит в лихорадках (febricula) составляет мою первую причину, почему я гомеопат.

Имеете ли Вы настолько же хорошую причину быть «патентованным»?